Читать книгу - "Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая"

Так что, обжившись, Лиля сразу же принялась за помощь подруге: договорилась с Самуилом Яковлевичем и устроила Лиду в ТЮЗ заведующей делопроизводством. Денег в театре было немного, но выручал человеческий фактор — содружество близких по духу, самоотверженных, добрых и смелых людей. До поры до времени ТЮЗ не боялся опальных граждан и предоставлял им работу вплоть до середины 1930-х годов. До второго ареста в театре служил в бухгалтерии даже бывший белогвардеец Владимиров! Его и Лидино устройство на работу обнаруживает, какое участие принимала Лиля в своих друзьях, как ненавязчиво, но деятельно старалась помочь им. И у нее получалось: Владимировы останутся при театре даже тогда, когда Лилю задержат и вышлют, а в 1935 году сотрудники ТЮЗа, преодолев страх перед всемогущими органами, «трогательно и сердечно» проводят Лидию Павловну в ссылку в Караганду.

Сама же Лиля, увы, в ТЮЗе надолго не задержалась. То есть сначала все шло хорошо: пьесы Васильева и Маршака, встреченные актерами на ура, сформировали репертуар ТЮЗа на весь сезон 1922/23 года и были включены в афишу открытого в 1923-м Кукольного театра; Лиля писала для сформированной при театре детской художественной студии; пьесы, которые нужно было редактировать и готовить для постановки, в литературную часть театра поступали потоком… Однако в августе 1924-го, накануне нового сезона, Лиля вдруг подает заявление на обучение при Высших курсах библиотековедения и уходит из ТЮЗа.

Причин тому может быть несколько. Во-первых, ревность Софьи Михайловны Мильвидской-Маршак, очевидно надеявшейся, что по возвращении из Екатеринодара дружба мужа с Васильевой прекратится, и крайне недовольной тем, что их общение не прерывается. Во-вторых, ее екатеринодарская служба в Осваге: Лиля хорошо понимала, что большевиками сотрудничество с Деникиным вряд ли будет забыто, а в театре, как ни крути, она была на виду. Ей не хотелось ни раньше времени подставлять себя под удар, ни навлекать неприятности на сослуживцев (примечательно также, что, несмотря на личное распоряжение наркома о приезде Васильевой и явное Лилино влияние на руководство театра — ведь неспроста же Владимировых оформили на работу без проволочек, — ее фамилии в официальных документах театра не значится, числилась она там как внештатник). Скорее всего, обе эти причины заставили Лилю уйти: работать над пьесами без Маршака ей не хотелось, а Маршак в середине 1920-х годов, плотно занявшись советской детской литературой и находясь на пути к званию первого детского писателя нового времени, рвал екатеринодарские связи и избегал тех, кто помнил о его давнем сотрудничестве с белой прессой. Так его дружба с Лилей к 1924 году сошла на нет. Софья Михайловна, упирая на безопасность семьи, убедила его прекратить отношения — а Лиля, не жалея становиться причиной семейных раздоров, тихо отошла в сторону и оставила ТЮЗ.

Надо сказать, что молчаливое согласие на разрыв творческой и человеческой дружбы с Лилей мучило Маршака до конца его дней. Примирившийся с доводами Софьи Михайловны в 1924-м, в конце жизни, в 1960-е, он будет горько жалеть о своем малодушии и о том, что Елизавета Васильева как одна из родоначальниц поэтики современного ТЮЗа исчезла из литературы. Возможно, его возвращение в послевоенные годы к пьесам, ранние версии которых они создавали вместе в Екатеринодаре, было связано именно с попыткой воскресить если не ее имя, то хотя бы память о ней? Тем более что на склоне лет, уже похоронив Софью Михайловну, Самуил Яковлевич признавался ученикам, что любил «эту женщину» — Лилю…

Было ли то раскаяние, поздняя сентиментальность или действительно давняя — затаенная и переборотая — любовь, мы уже не узнаем.

Что же касается Лили, то в ее жизни на 1920-е годы пришелся еще один трудный разрыв. Леман, до тех пор по-прежнему живший подле Васильевых (показательна этакая родственная приписка в Лилином письме к Волошину — «тебя целует Воля и Борис»), вскоре после возвращения с юга женился на 25-летней антропософке Марии Газе.

По всей вероятности, их с Лилей охлаждение друг к другу началось сразу после приезда — во всяком случае, уже осенью 1924-го Дмитрий Усов, решившийся наконец-то вступить в прямую переписку с Васильевой, сообщает Архиппову в Новороссийск: «Очень хотел бы узнать о Б. А. Лемане, но создается такое впечатление, будто у них размолвка»[217]. С чем была связана эта размолвка, не очень понятно. Может быть, Леман, вернувшись в Петроград, надеялся развернуть активную антропософскую деятельность, влиять на культурное окружение, а то и на власть предержащих? Если так, очевидно, что Лиля, после всех потрясений обретшая более-менее тихую гавань, отказывалась участвовать в этих рискованных начинаниях. Да и не по здоровью они ей были. «Мне очень трудно жить внешне, трудно работать на курсах, трудно видеть людей», — писала она Архиппову, ничего не утаивая. Сил ей хватало только на книги, стихи, самых близких друзей и семью. Леман же, видя их общую миссию в максимально широком распространении тайного знания, а также в «вербовке» и просвещении заинтересованных, негодовал на ее равнодушие. Преодолевший тяжелейшую болезнь в молодости, он не считал физическое нездоровье достаточным основанием для того, чтобы отказываться от «пути» и призвания, и в конце концов обрел в молодой Газе нового преданного соратника.

Последние годы откровенно тяготившаяся его властью, Лиля тем не менее восприняла разрыв с горечью. Впрочем, непонятно, что обусловило эту горечь — собственно ли разрыв или внутреннее понимание того, что все эти 15 лет она находилась под гипнотическим чуждым влиянием, постоянно обуздывая и смиряя себя? Мысль об этом причиняла глубокую боль, поделиться же ей было не с кем. Разве что Максу Волошину можно было обмолвиться в укоризненных письмах: «С Борисом я разошлась совсем. Это большой перелом в моей жизни и большое освобождение. Ведь когда мы с тобой расставались в 1910 г. — ты, в сущности, оставил меня Борису[218] и его влиянию; оно было очень несвойственно мне» (12 декабря 1926-го). И дальше, снова и снова возвращаясь к мучительному затянувшемуся эпизоду: «Я с Борисом совсем разошлась. ‹…› Думаю, что в моей жизни он принес мне много зла, сам не желая этого…» (2 января 1927-го). Да, то, что прежде Лиля отстаивала как безусловное благо, с высоты пережитого опыта видится ей явным злом. Дальше им с Леманом было не по пути.

Но где тогда ее путь, сумеет ли она отыскать его в новой грозной реальности? Лиля в 1920-е словно бы исподволь присматривается к Советскому государству, не то чтобы пытаясь обрести в нем свое «последнее место», но тем не менее задумываясь,